В конце концов, мы доехали до зоны лагерей «Дора», расположенных в окрестностях города Нордхаузена, в холмистой и лесистой местности. Леса тянулись вокруг на несколько километров.
Система «Дора» состояла из множества лагерей. Там были и концентрационные лагеря, и отдельные лагеря для восточных славян. Все лагеря были обнесены ключей проволокой, имели вооруженный конвой с собаками.
Нас разместили в одном из корпусов трудового интернационального лагеря. В этом лагере было 12 блоков, в каждом размещались заключенные определенной национальности. Французы, голландцы, бельгийцы, испанцы, итальянцы, югославы (в основном сербы, т.к. хорваты воевали на стороне немцев), поляки, словаки, чехи, румыны, венгры, прибалты.
В этот лагерь люди направлялись за неповиновение, за участие в сопротивлении. Рядом размещался концентрационный лагерь, куда мог быть переведен любой заключенный из трудового лагеря, за определенные вовсе не большие провинности. Впрочем, за те же самые небольшие провинности человека могли и просто расстрелять на месте.
В блоках было холодно и сыро, там заключенные только спали. Питались рабочие в столовой при лагере, а нам еду приносила мать.
Каждый день рано утром по дороге проходили колонны заключенных, завернутых поверх одежды в одеяла с головой. Люди были измождены, шли устало и медленно. Их подгоняли конвойные, с оружием и собаками. Из окон нашего подвала мы наблюдали, как конвойные били заключенных и иногда убивали. Но бывает, что наступает момент мести. Когда лагерь был освобожден, мы увидели жуткую картину мщения. Когда бывшие заключенные-французы заживо закидали булыжниками начальника своего блока в воронке на дороге, и на дороге осталась торчать только одна его кисть. После освобождения мы часто встречали на территории лагеря и в подвалах блоков других убитых эсесовцев.
На завод заключенных отправляли по узкоколейной железной дороге, на открытых платформах. Они ехали работать на завод, расположенный в горе. Этот завод выпускал детали для ракет ФАУ-1 и ФАУ-2. Где выпускались сами ракеты, я не знаю.
Все производство было сверхсекретным. Работающим выдавался пропуск, обтянутый целлулоидом, на котором изображалось лицо со сжатыми губами, перекрещенными пальцем – молчи!
Мать была поставлена на работу уборщицей, а мы привлекались на очистку дорог и корпусов. Выжить нам помогали сербы. Как мы узнали потом, в лагере существовала подпольная сербская коммунистическая организация. Они помогали обездоленным, как сейчас известно, на заводе Миттельверке подневольные рабочие вели постоянный организованный саботаж: нарушали технологию, что приводило к отказу тридцати процентов нового оружия. После освобождения лагеря, все стены были исписаны лозунгами: «Да здравствует Тито, да здравствует союз коммунистов Югославии».
Возглавлял сербскую партийную организацию Слободан. Я помню их имена. Это были Слободан, Драган, Тошка (самый смелый, молодой и энергичный) и Перо. Сербы были очень дружны и горой стояли друг за друга. Отчаянно смелые. В лагере они оказались потому, что в Югославии участвовали в сопротивлении. Много раз они спасали нам жизнь.
Они приносили нам из кухни картофель. Заливали в кувшин кофе, что бы картофель был не виден, и приносили нам, что бы мы не умерли от голода. Однажды сербы притащили нам полный мешок картошки. Они рисковали своей жизнью: за это их не только могли перевести в концентрационный лагерь, но и просто расстрелять.
После освобождения, когда мы бывали вместе, мы слушали сербские песни. Это были удивительно музыкальные люди. Их язык был нам близок и понятен. Какие-то из них я помню до сих пор.

«Чекам те драгана азнам все узалу,
слику абливам я горькими слязами,
Тужная нэдэлья праздник без радости…».

«Далеко-далеко-далеко край морэ,
там маё сэло родное, там мая любов (или майка),
Так прийды, так прийды будэму срэтны мы
молодость пролазит журно и живот мой нэ срэтны».

Когда обратили внимание на детей узников, пошел слух, что нам будет предоставлена возможность бесплатно побывать в местах нашего принудительного содержания. Но у меня никогда не было и нет никакого желания ехать в Европу вообще, и тем более побывать там, где располагался наш лагерь. Но я хотел бы побывать в Югославии. Я поехал бы туда поклониться праху этих людей, их детям и внукам.
Мы прибыли в лагерь в конце ноября. К началу января газеты и радио начали давать информацию о том, что на немецкую землю на танках рвутся дикие татаро-монголы, убивающие и насилующие женщин и пожирающие младенцев. Эти слухи и карикатуры печатались в газетах, для устрашения населения.
К весне по ночам над нами высоко-высоко в небе пролетали ревущие громады самолетов. От их гуда вибрировали стены подвалов. Это были «летающие крепости» с бомбовой нагрузкой до восьми тонн каждый. Для немецких ПВО - радаров, прожекторов и зенитных орудий - они были недосягаемы, потому что летели на большой высоте (до восьми тысяч метров) и для защиты сбрасывали вьющиеся полоски фольги. От этого все небо становилось металлическим.
Через нас они летали бомбить Дрезден и другие крупные города центральной Германии. При этом надо отметить, что, как правило, крупных промышленных заводов в своей будущей зоне союзная авиация не разрушала. А Дрезден, а так же Кенигсберг, которые отходили в Советскую зону, были разрушены до основания.
В конце марта союзная авиация начала уничтожать окружающие Нордхаузен поселения и лагеря. Бомбили и сам Нордхаузен. Завод не бомбили – хотели сохранить в неприкосновенности немецкие военные секреты.
Мы пережили три вида бомбежки. Немецкую (страшно), русскую (еще страшней), а американская была неописуемо жуткой. Стены подвалов блока, в котором мы находились, раскачивались. За три бомбежки лагерь был стерт с лица земли. Погибло более восьми тысяч заключенных. После третьей бомбежки оставшиеся в живых заключенные и караул разбежались. Ограда и колючая проволока были уничтожены бомбами. Мы оказались в чистом поле. Американские самолеты на бреющем полете расстреливали разбегающихся и сбрасывали на них бомбы.
На расстоянии 2-3 километров от лагеря нам удалось спрятаться в окопах. На бреющем полете американский самолет из крупнокалиберного пулемета обстреливал траншеи, в которых спрятались заключенные из лагеря. В той траншее, в которой находился я, был убит каждый второй. Мне снова повезло, я оказался нечетным.
Мы остались в живых.
Дед отказался идти дальше в лес, сказал, что ему все равно, где умирать, и вернулся в лагерь. Мы направились вглубь леса, устроились там прямо на земле. В лесу нас нашли сербы и построили нам шалаш. С собой у нас было 5 кг муки. Нас было 7 человек, мы с этой пищей продержались в лесу три недели. Мама на костре варила воду с мукой – она называла это блюдо забалдухой.
Иногда мужчины отправлялись на поиски продовольствия. Им удалось отыскать в полях бурты с турнепсом, теперь голодная смерть в лесу нам не грозила.
Немецкое командование устраивало в лесах облавы, отлавливали разбежавшихся. Летали самолеты-разведчики, бомбили обнаруженных в лесу людей. Как-то в пасмурный туманный день с дождем, когда дым от нашего костра тянулся в сторону метров на 15-20, в то место, где он поднимался вверх, угодила бомба.
Однажды на наше укрытие вышел немец-охотник, со своей охотничьей собакой: все местные охотники были мобилизованы на отлов разбежавшихся. Старый немец пожалел «киндер» и ушел, не арестовав нас.
Потом мы узнали, что все разбежавшиеся и пойманные заключенные были направлены на работающий до самого последнего момента завод. Когда завод захватили американские войска, всю рабочую смену, и всех, кто был пойман и отправлен на завод, немцы затопили водой вместе с заводом. Захват завода был затруднен тем, что находящиеся в горе фашисты отстреливались и прикрывали себя заключенными.
История этого лагеря встретилась мне, когда я стал взрослым, в книге с названием «Человек со шрамами» об Отто Скорцени. История изложена на одной странице.
Через 2 недели обстановка изменилась. Ушли воинские части, и появилась возможность выходить в деревни за продуктами.
Когда мы прятались в лесу, к нам случайно приблудились англичане. Они бежали из английско-американского лагеря, где размещались преимущественно сбитые летчики. Они были голодны и измождены – их лагерь также разбомбили американцы. К тому времени наш голодный лесной период уже миновал - мы были обеспечены турнепсом, а иногда и хлебом. Мы их подкормили, и вскоре они отблагодарили нас за это.
Однажды утром, в конце апреля, мы услышали рев идущей американской техники. Никаких выстрелов не было. Территорию американцы взяли без боя. К нам прибежали пленные англичане, они сказали: «Идут наши войска». И побежали к своим, к дороге. Через некоторое время они вернулись и принесли пакеты с американскими сухими пайками – консервы, галеты, шоколад. Они сказали, что мы можем выходить и двигаться по дороге к лагерю вместе с войсками, и коротким путем вывели нас к шоссе, по которому двигались моторизованные американские войска. Сплошным потоком шла техника – Студебеккеры, Доджи, Виллисы, Джипы, орудия и танки. Солдаты сидели на машинах в удивительных позах: на запасном колесе, на крыльях автомобилей, на капоте и в кузовах, машины были буквально увешаны американскими солдатами.
Был теплый, солнечный весенний день, солдаты были в расстегнутых куртках, с закатанными рукавами, с автоматами в руках. У них было хорошее настроение, они улыбались. Англичане передали нас какой-то группе солдат, идущих пешком, и мы вместе с ними дошли до переезда, за которым находился лагерь. До переезда мы пересекли населенный пункт, в котором на каждом доме был вывешен белый флаг – из каждого окна свисало белое полотнище.
Далее дорога шла как бы по террасе горы. Внизу видны были лагеря украинцев, белорусов и русских, народ там бурлил. За все время движения не слышно было ни одного выстрела, американская армия шла, как на прогулке – легко, непринужденно, без опасений. Да и кого им было опасаться – немцы считали, что американцы спасают их от вторжения русских. Никаких немецких воинских частей мы не видели ни вовремя подхода американских войск, ни в лесу, до их появления – никакого фронта не было. Немцы с американцами в то время уже не воевали, гитлеровские войска как будто испарились – все они были переброшены на восточный фронт.
Когда мы вошли в лагерь, кругом валялись фрагменты человеческих тел. Обезглавленные тела, оторванные руки и ноги. На сколько хватало глаз, протянулись штабеля трупов, видимо немцы приготовили их к сожжению. В основном убитые были в полосатой одежде. Лагерь был практически уничтожен американской авиацией.
Вся земля был усыпана какими-то документами, бланками пропусков, одна часть комендатуры была почти полностью уничтожена, а в другую, уцелевшую часть, мы позже перебрались из подвала.
Когда мы жили в лесу, матери приснился сон, что мы возвратились в лагерь, и нас встречает дед, в шляпе, а из окон подвала торчит труба, из которой идет дым.
На самом деле, так все и оказалось. В подвале теплоцентра было полно еды и одежды.
Вокруг лагеря были расположены брошенные особняки эсесовцев, которые обслуживали лагеря. Вся железнодорожная станция была забита составами с продуктами, одеждой, обмундированием. И в течении двенадцати дней американцы разрешили заключенным брать все, что пожелаешь, и в любых количестве, сколько можешь унести.
Что на второй день заключенных из Западной Европы американцы отправили домой самолетами. Им разрешалось взять с собой только 20 кг багажа, поэтому все что они успели запасти в подвалах за эти два дня, было ими брошено. Дед лазил по этим подвалам и среди мертвецов-эсесовцев, которые были убиты заключенными, собирал эти вещи и продукты. Помню, в подвале стояла бочка с маринованным черносливом, мешок сахару, кукурузные и пшеничные хлопья. Ну, и конечно кто-то из нас переел. После этого я был в очень тяжелом состоянии.
Для празднования дня победы нам нужно было что-нибудь спиртное. Мы с дедом взяли ведро и пошли на станцию. Двери вагонов были открыты, можно было брать все, что хочешь. Особенно мне понравились английские, из красной кожи с толстой подошвой, сапоги. Еще там лежали рулоны шерстяной ткани (для пальто и костюмов).
Около эшелона, расставив ноги, стоял американский часовой, на груди его висел автомат. Мы спросили, можно ли взять спирта. Он кивнул головой. Мы дошли до цистерны со спиртом, открыли пробочный кран и налили полное ведро, и спокойно направились к своему временному жилью.
После двенадцати дней свободного доступа к имуществу, американцы начали свято охранять частную собственность. За нарушение частной собственности можно было получить пулю.
Праздновали мы день победы 8 мая в обгоревшем здании комендатуры. За наш праздничный стол подсели двое американцев - добродушные, простые парни. При этом они вели интересные политические разговоры. Например, они говорили, что вместе с русскими осенью пойдут и разгромят Японцев. «А потом, - говорили они, - завоевав вашу страну, мы вернемся в Европу».
На территории лагеря остался не разрушенным гараж с автомобилями: грузовыми, легковыми и автобусами. Любой пожелавший мог поставить на ход автомобиль. Некоторые на автомобилях уезжали домой. Поляки и чехи отремонтировали автобусы и группой отправились по домам – им было не далеко.
Когда мы ходили по лагерю, часто из подвалов по нам стреляли недобитые фашисты. Невыносимые условия проживания, обгоревшее помещение, жуткий трупный запах вынудили нас переехать к сербам в капитальные здания, в авиагородок. Сербы нам выделили большое помещение медицинского назначения. Полы в нем были каменные, стены облицованы плиткой. Кроме этого, сербы притащили матери рояль, и мы устраивали музыкальные вечера. Мать играла на рояле, а сербы – на гитаре. Они снабжали нас пищей наравне со своими семьями, по количеству едоков. Они ездили на автомобиле по деревням, выменивали мясо и хлеб.
Однажды по нам стрелял американский солдат, за то что мы притесняли немецких мальчишек. Мы играли дружной компанией: мальчик-югослав, четырнадцати лет, я и Юра. Мы где-то раздобыли пистолет, дамский, хромированный, у которого курок был без пружины. Поэтому, что бы выстрелить, нам приходилось бить по курку камнем. От ненависти к немцам за все пережитое, которой мы были пропитаны, мы гоняли немецких подростков, причем старше нас по возрасту, некоторым из них было лет по шестнадцать. Мы устраивали им и всякие пакости. Завидев нас, они убегали и тогда мы сбрасывали с рельсов вагонетку, на которой они катались. Как-то в другом месте немецкие подростки убегали от нас, и призывали на помощь американцев: «Американэ, американэ!» И один раз в подобном случае американский солдат стрелял из пистолета по русским «хулиганам», но мы убежали.
Я могу отметить высокую аккуратность немецких людей. Я любовался на их огороды с грядками, на которых не было ни одной травинки. Немцы прилагали очень много труда – грядки были постоянно политы, взрыхлены и выполоты. Вдоль всех дорог были высажены плодовые деревья – яблони, груши, вишни.
Через некоторое время город Нордхаузен и прилегающие к нему территории отошли к Советской зоне оккупации Германии. Много людей бежало в американскую зону: американцы заранее сообщили об отводе своих войск. По непонятным причинам застрелился, а скорей всего был убит Слободан. Я думаю, что его убил кто-то из тех, кто бежал на американскую территорию.
Пришли наши. В гости к нам зашли наши красноармейцы. Мы были очень рады, и они были рады увидеть своих. Мать села за рояль и торжественно заиграла Интернационал. Но они сказали, что это уже не наш государственный гимн. Офицер сел за рояль и сыграл новый гимн СССР.
Мы давно не ели сладкого. Один из солдат взял меня и повел в магазин, где за прилавком стояла испуганная немка. Солдат сказал ей: «киндер, киндер концлагерь, нихт цукер. Гип цукер». (Ребенок из концлагеря, нет сахара, дай сахар). Немка испугалась еще больше и ответила: «Найн, найн, их нихт волен» (нет, нет, я не могу). Тогда солдат велел ей: «Гип мих папир» (дай мне бумагу). Он взял карандаш и написал: «Я, русский солдат, взял 3 кг сахара». После получения такой расписки немка отвесила нам 3 кг сахара в мешочек. Нисколько не сомневаюсь, что, учитывая немецкую аккуратность, эта записка была представлена в русскую комендатуру и оплачена. Русские относились к мародерству очень щепетильно.
Однажды, каким-то образом нам удалось купить и попробовать немецкой колбасы, которая почему-то называлась «Митвурст». Это была колбаса вроде сервелата.

Начали формировать эшелон для отправки сербов в Югославию. Погрузили на открытые платформы и нас тоже. Было солнечно, сухо и тепло. Сопровождали нас красноармейцы с оружием.
Как-то раз поезд остановился перед громадным яблоневым садом. Народ бросился к деревьям. И вдруг раздался треск автоматов и над головами засвистели пули. Была дана команда возвращаться на платформы. Люди вернулись назад: в советской зоне мародерство запрещалось категорически.
Вскоре мы прибыли в Братиславу, где находился второй фильтрационный лагерь. Мы прожили в нем не менее 10 дней. Помню, что мост через Дунай, большой и красивый, бы разрушен, и железнодорожные пути были проложены по понтонному мосту. Там мы навсегда попрощались с сербами, наши пути разошлись: они железной дорогой поехали на юго-запад Югославии, а нам предстоял путь на юго-восток, через Карпатские горы во Львов.
Нас погрузили на автомобили, выдали солидный запас продуктов – муку, подсолнечное масло, консервы - и на Студебеккере повезли в сторону Львова.
Однажды наш шофер, славный парень, молоденький русский солдатик, выпил, посадил к себе в кабину симпатичную девку, и начал закладывать виражи на скорости 100 км час по крутому горному спуску. Некоторые так испугались, что начали прыгать с машины и выбрасывать вещи.
Этот маршрут подвергался постоянным опасностям. Автомобили, как правило, шли колоннами, с вооруженной охраной. Одиночному автомобилю редко удавалось дойти до пункта назначения. В карпатских лесах засели группы недобитых эсесовцев, они входили в состав эсесовской дивизии «Галичина».
Наша машина шла одиночкой, в кузове нас было более 20 человек с вещами, и однажды мы попали под серьезный обстрел. Со обеих сторон дороги раздавался сухой треск автоматов «Шмайсер».
В темное время из Карпатских лесов по нам стреляли из автоматов бендеровцы (ауновцы).
Во Львове мы снова были размещены в фильтрационном лагере. Нас разместили в большом деревянном помещении, на полу. Там же были вещи, женщины, дети старики – все вместе. В дороге у нас пропали вся наша одежда и материал, осталась одна швейная машинка.
В городе было двоевластие: днем была советская власть, а ночью – власть ауновцев. Ауновцы ходили в красноармейской форме. Несколько раз к нам в лагерь приходили группы ауновцев, их командиры были одеты в форму советских офицеров, они чего-то или кого-то искали.
В результате проверок в трех фильтрационных лагерях было выявлено, что мы уехали в Германию не по собственному желанию, а были увезены туда насильно, что никто из нас не сотрудничал с фашистами, в нашей семье не было предателей. Хотя дед перед войной был арестован и проверен в НКВД, и за месяц до вступления немцев в Петергоф был отпущен. Нам разрешили проследовать до места своего прежнего проживания, и погрузили в эшелон, который отправлялся на Ленинград.
Я помню, что не все из нашего эшелона доехали до Ленинграда, многих разгрузили на 101-м километре, в районе Луги, а из нашего вагона только трем семьям был разрешен въезд в Ленинград.

В нашей стране нет ни одной семьи, которая не пострадала от войны. Миллионы людей потеряли близких, остались без крова, оставили на дорогах войны силу, молодость и здоровье. Да, мы вернулись домой живыми, и это было самое главное. Но разве можно забыть о том, что отняла у нас война?
Можно сказать, что детства, как такового, я был полностью лишен. Во время войны я потерял отца и отчима. Мать непосильной работой, и от переживания ужасов войны надорвала себе сердце.
Наш дом в Старом Петергофе был полностью разрушен, все наше имущество было утрачено – мы оказались нищими и бездомными. Нам даже негде было прописаться, что бы получать еду по карточкам.
Мы переехали в Ленинград. Через некоторое время матери удалось устроиться на работу. В дневное время мать работала уборщицей, дворником, паспортисткой. После основной работы она шила, целыми ночами до самого утра она крутила машинку, чтобы как-то обеспечить наше пропитание. Всю войну у матери не оставалось времени на сон, и только благодаря ее труду она смогла спасти нас от голодной смерти.
По возвращению в Ленинград я пошел во второй класс школы. Рядом с восьмилетними мальчишками я стоял последним по росту, не смотря на то, что среди моих одноклассников было много переживших блокаду. Я падал в обмороки и состоял на учете в тубдиспансере. В школе мне установили усиленное дополнительное питание.
Иногда я встречал презрительные взгляды и недоверие. Одна учительница постоянно задевала меня тем, что я жил в Германии. То ей казалось, что на меня надеты немецкие ботинки, то она считала, что штаны мои сшиты на немецкий манер - мама сшила нам шорты до колен, поскольку ткани на длинные брюки нам не хватило. Иногда, уже в последствии, слышал я и угрозы по поводу моего нахождения за границей.
Голод и лишения в детстве сказались на моем здоровье и через долгие годы - я полностью потерял зрение в 66 лет.
Со временем я физически окреп, занимался спортом, успешно учился, получил высшее образование – как для меня, так и для всех других, государство сделало все возможное, для того, что бы мы были профессионально грамотными, образованными, здоровыми и счастливыми людьми.
Но в сорок пятом году походы против Российской державы не закончились, они приняли иные формы. В конце войны Гитлер признал, что Россию силой оружия не взять, есть более простой путь: споить мужчин, а женщин сделать продажными. Новые завоеватели с успехом продолжают дело Гитлера. Они учли его ошибки, опыт, теорию и практику борьбы с Россией.
Поэтому со всех сторон из всех информационных источников раздается ложь, злословие и пошлость, это развращает наших детей. Даже наша Победа и та подвергнута сомнению. Многократно увеличены цифры репрессированных в Гулаге, о чем имеются сведения в архивах, опорочено имя верховного главнокомандующего Вооруженных сил СССР, истинный героизм русских солдат выдается за принуждение, нашим детям и внукам внушают, что победы мы добились благодаря заградотрядам. Я сам видел, как русские летчики пожертвовали собой, направив самолет на зенитную батарею врага. В небе за их спиной заградотрядов не было. Я считаю подобные утверждения оскорблением их памяти, равно как и всех, кто отдал свою жизнь за Родину.
Сбываются мечты и претворяются в жизнь планы Гитлера и Даллеса. Разрушена великая держава. Мы с вами, пережившие войну, должны сделать все, что бы спасти будущее и жизнь наших детей, внуков и правнуков. Против нас ведется война, в которой планируется стереть с лица земли сто миллионов русских. Это бескровная война, идеологическая, психологическая обработка, ее цель – превратить нас в стадо скотов, которые будут безропотно обслуживать нефтяные скважины и могильники радиоактивных отходов. Мы должны помнить о том, что Запад всегда хотел нашего уничтожения и никогда не оставит нас в покое. Нам надо рассказать об этом нашим детям и внукам.
У немцев я не подвергался психологической обработке, мой разум свободен от влияния любых психологических воздействий и сейчас. Спасает меня еще и то, что у меня отсутствует зрение, я не смотрю телевизор, и на меня не воздействует эффект двадцать пятого кадра. Я слушаю множество радиостанций мира и сопоставляю услышанное, знакомлюсь со статьями из различных газет и делаю для себя выводы. Эти выводы можете сделать и вы, ваши дети и внуки, стоит только посмотреть правде в глаза и увидеть истину.
Юлиус Фучик в своем последнем произведении «Репортаж с петлей на шее» призывал: «Люди, я любил вас, будьте бдительны».